О Лачине, авторе  статьи "Когда писатель - бог..."

Памяти Яны Кандовой

Яна Кандова (1978-2009)

Лачин - русский писатель, знаток русской и мировой литературы, классической музыки и искусства.  Происхождением азербайджанец, коренной бакинец, с редкой для его соплеменников внешностью: вытянутый к небесам, узкой кости, худой, жилистый, с большими глазами,  богемными волосами и крупным носом. Портрет в целом примечательный и редкий. У женщин глаза загораются жёлтым кошачьим светом, как видят Лачина.

А он - молчальник, застенчивый и робкий. Как разговорится, часто поминает Яну, Яну Кандову, свою гражданскую жену, умершую за несколько недель до свадьбы от обширного инфаркта.  Нет часа, чтобы Лачин забывал о ней. Девять лет прошло, девять лет один, девять лет с памятью о Яне. Он до сих пор заботится о ней, не даёт прикасаться к её имени.  Опубликовал не так давно один её небольшой литературный труд, критик журнала, чьё дело недостатки выискивать, высказался привычно, но с переходом на личности, хотя знал, что Яны – давно нет. Лачин коршуном набросился на него.

В светлые времена они с Яной много писали, о многом спорили, многое обсуждали. Яна, филолог, специалист по болгарскому языку, также была прозаиком. Собрала вокруг себя русскоязычных бакинских писателей, проводила творческие встречи, издавала за свой счет их сборники, основала серию альманахов "Наша фантастика". Спасала Лачина от разных жизненных невзгод, на что он, как это часто бывает с парящими в облаках художниками, мастак. Была музой, женой и матерью ему. Сама хрупкая, игрушечная, с копной рыжих волос, неизлечимой болезнью, болями и поспешностью в натуре, - побольше бы успеть сделать добра.  Лачин, состоявшийся как писатель, как критик, как публицист, во многом и её творение.

Лачин

По образованию Лачин искусствовед, преподавал в Бакинской Академии художеств изобразительное искусство Запада XVI-XX веков. Как пишущий всеяден и плодовит. Пишет рассказы и повести, миниатюры, стихи, критические статьи, философия, драматургия... В 2009 году его рассказ «Кама, танцуй!» занял первое место на международном конкурсе фантастики «Злата кан» в Софии. Самый популярный автор литературно-художественного журнала «Новая Литература» за последние четыре года. Названия произведений завораживают: "Срам великана", "Гарем Иуды",  "Адская честь", "Прелюдия к казни"…Опубликовал большое философское эссе «Тварь», хлёсткое, как удар ремнём по обнажённой спине, антиисламское произведение. История Салмана Рушди Лачина не остановила, но, как и он, остался жив, хотя вынужден вести осмотрительный образ жизни вдали от родной страны.  Трудности, прочувствованные из-за «Твари», охоты плавать против течения Лачину не отбили. Написал монографию о РАФ, леворадикальной организации «Фракция Красной Армии» («Rote Armee Fraction»), страшном сне капиталистов всего мира, память о которой сегодня старательно вымарывается из истории. Имел смелость в одной из популярных социальных сетей высказаться о рафовцах, возможно, это совпадение и причина в другой какой-то другой неприемлемой мысли, но страничку его без предупреждений заблокировали.

Переводит с азербайджанского и английского на русский. Во времена, когда еде предпочитали книгу, много переводил, жил на этом.  В ладах с поэзией. Перевёл с украинского стихотворение Сергея Жадана «Жiнка з чорним, як земля, волоссям» («Женщина с черными, как земля волосами»), вышел лучший, на мой взгляд, перевод из тех, что приходилось читать.

«Когда писатель – бог…» – название, данное Лачиным одной из частей его статьи «Четыре варианта литературы», написанной спустя пять лет после смерти Яны Кандовой. В 2007-2009 годах они с Лачиным обсуждали тему отношения читателей к литературе, Яна ушла, Лачин остался и, благодаря тем обсуждениям, написал статью.

Полный текст статьи «Четыре варианта литературы» был опубликован в 2014 году в электронном журнале «Новая Литература». 

                                                                                                Пётр Згонников

                                                                  Лачин

                                         Когда писатель - бог...

В различных странах различных времён литература уподоблялась (и уподобляется) религии.

Отношение к литературе как к религии порождено иудаизмом и православием, воспринято исламом, частично викторианской Англией, царило в СССР с тридцатых годов. В смягчённом виде представлено в Древней Греции. Религиозная литературная система окончательно сложилась у греков-христиан.

Существует бог литературы – в России Пушкин, в исламском регионе: Низами. Бог идеален. Его нельзя критиковать. Вы обязаны его любить, иначе вы подлец или сумасшедший. Вопрос, любите ли вы его, оскорбителен, допуская подлость или сумасшествие вопрошаемого. Его сочинения – священное писание, вроде Библии и Корана в религии. Цитаты из него являются доказательством. Превзойти его невозможно. Сравняться с ним также невозможно, ибо, согласно христианству и исламу, бог един.

Ангелы, святые и «отцы церкви» в литературе – это «классики, гении, великие». Им также надо поклоняться. Не уважать кого-то из них очень нехорошо, не уважающие большинство или всех -  подлецы или сумасшедшие. Посмертно вы можете попасть в их число, но только с разрешения властей. Равняться со святыми-классиками – большой грех, лишающий надежды на канонизацию.

Блаженные, «полусвятые», в литературе тоже есть – их называют «полуклассиками». Таким можно стать и при жизни.

Остальные авторы – священники. Известные писатели, признанные – митрополиты, архимандриты. Писатель проходит рукоположение в сан (получение рекомендаций, одобрение знаменитостями, принятие в союз писателей). Иначе, если ты назвался писателем, будешь самозванцем, порицаемым и осмеиваемым. Пишущий – раб божий (пушкинский, низаминский), безоговорочно послушен вышестоящим, преклоняется перед святыми (классиками).

Литературе (проповедям) не приличествуют матерщина, вообще грубая лексика, эротика, физиологические детали, мистификации, игра ума забавы ради, игра слов, вообще элемент игры, увлечение красотой стиля, увлекательный сюжет. Слово «остросюжетный» звучит ругательством. Серьёзный писатель должен быть скучноватым.

Форма произведения должна быть попроще, попонятнее. Стиль автора должен быть стандартным и общепонятным; виртуозность, усложнённость – признак «гордыни», «формализма».

Поэзия считается выше прозы, этак «духовнее». Классики стихотворцы особенно чётко ассоциируются с ангелами.

Главная тема – мораль, точнее, считаемое моральным, правильным в данную эпоху. Эта мораль схожа с христиански-исламской, иногда под маской атеизма и марксизма-ленинизма, как в СССР – культ семьи, порицание гедонизма, роскоши, внебрачного секса, сексменьшинств, развода, нудизма, настороженное отношение к плотской жизни вообще («похоть»), к честолюбию, освящение институтов власти, проповедь послушания вышестоящим, старшим и классикам (святым), безудержное восхваление бога Пушкина-Низами, которому приписывается всё хорошее в нас и в жизни («Пушкин – это наше всё»). Положительные герои несексуальны, фактически монахи: отец Пимен, Тарас Бульба сотоварищи, Акакий Акакиевич, Чичиков (планировалось его нравственное возрождение), капитан Копейкин, Базаров, Раскольников (падший, но ангел), бесплотный дух Соня Мармеладова, князь Мышкин, отец Тихон, Алёша и Иван Карамазовы, Зосима, Платон Каратаев, отец Сергий, Рахметов, Вера Павловна, Корчагин, Штирлиц с Плейшнером и пастором Шлагом, Шерлок Холмс, патер Браун. Cловом, «отцы пустынники и жёны непорочны» (Пушкин).

Писать (проповедовать) нужно с любовью к людям, но внушать им смирение и чувство собственной ничтожности перед лицом автора-бога и ангелов (классиков), изобличать «гордыню». Человек – раб божий, пылинка, былинка, погрязшая во грехе. Писатель-поп не смеет оспаривать иерархию, состав классиков, иначе ославится еретиком. Собственного мнения не имеет, поддакивая начальству. О себе говорит самоуничижительным тоном, дабы избегнуть подозрений в «гордыне», честолюбии (типичный пример– «Избранные места из переписки с друзьями» Гоголя). Постоянно распинается перед лицом классиков и особенно Пушкина-Низами, с религиозной терминологией: «святые имена», «священный», «святотатственный», «кощунство», «словоблудие», «греховность». За непослушание (ересь) лишается сана и кафедры для проповедей (возможности публиковаться и преподавать). Впрочем, непослушание редко, писатели-священники – люди смирные, вымуштрованные семинарией (литинститутом, филфаком).

Смертный грех – богохульство, «пушкинохульство», борьба или равнение себя с ним. Это сатанизм или безумие. Грешник предаётся анафеме, отлучению от церкви (литературы). Считается, что в литературе его уже нет.

Об авторе-боге пишутся только панегирики. Священное писание (сочинения бога) рассматривается только для восхваления, обнаружения новых достоинств и установления зависимости от него всех писателей. Биографии «великих» становятся житиями святых.

В каждом языке свой бог. Считающий литературу религией часто обожествляет самых знаменитых классиков других языков, по одному на язык. Критиковать Сервантеса, Гёте или Шекспира в СССР было труднее, чем на Западе: мы их почитали богами, они – людьми. 

Итак, литература – церковь, с богом, синклитом ангелов и раболепным духовенством, поющим псалмы. Читатели-прихожане, надзираемы батюшкой, молятся Пушкину-Низами и на иконостас (классикам); науськанные священниками, высмеивают грешников и травят богоотступников, к вящей славе господней.

Религиозное восприятие литературы уживается с атеизмом (примером служит Советский Союз) – многие атеисты бессознательно следуют религиозным нормам поведения. Но даже глубоко религиозный католик или протестант к литературе так не относится, для него литература и религия – разные вещи.

У древних религиозное восприятие литературы смягчалось язычеством, многобожием. Единобожие – система жёсткая, авторитарная, централизованная. Наконец, в отличие от язычников, иудаизм и христианство имеют «священный» текст, «божьи скрижали». И в литературу окончательно вошло религиозное понятие о непогрешимом тексте, объекте поклонения. Литература стала светской формой религиозного сознания. Укрепил эту традицию ислам.

Восприятие литературы как религии нанесло ей страшный удар, испоганило и отравило творчество и психологию тысяч авторов и миллионов читателей.

При религиозной системе неважно, что написано, важно, кем. Тексты, в том числе «священный», неважны, важна подпись под ними. Авторы делятся на шесть – семь групп: автор-бог, святые-гении, блаженные, митрополиты, рядовые попы, церковный служка, наконец, возомнивший себя попом прихожанин. Религиозник помещает вас в одну из трёх низших групп. В остальных он не мыслит вас по определению, «этого не может быть, потому что не может быть никогда». В какую именно группу вы попадёте, зависит от вашей репутации и… вашего мнения о себе. Чем выше вы себя ставите, тем больше вас поносят. Вас могут считать хорошим писателем, но узнав, что вы равняетесь со святыми, назовут пустышкой, ваши сочинения воспримут иначе. Для религиозника человек, считающий себя равным «гениям», дурак. Почему? Потому что дурак. Для религиозника это элементарная логика – его мозг болен, лишён логики. У считающего литературу религией склад ума теологический, не научный. Религиозник заранее, до прочтения, определяет ваше место в церковной иерархии, и оно очень низкое. Ибо вы раб божий, или хуже – верооступник, грешник. Подняться выше нельзя, ибо господь велик, можно слететь ещё ниже, или подвергнуться анафеме.

«Ни один гений не считал себя таковым» – «афоризм» религиозника. До двадцатого века слово «гений» значило тоже самое, что «муза», просто мужского рода. Себя так не называли. Во-вторых, если кто-то считает себя лучшим или одним из лучших в какой-то области, говоря современным языком, считает себя гением – выходит, Гораций, Низами, Данте, Насими, Пушкин (что памятник себе прижизненный воздвиг вслед за Горацием), Ницше, Джойс, Микеланджело, Эль Греко, Гоген, Врубель и Скрябин не гениальны. Кто тогда вообще гениален?

Религиозник не видит текста – ни пушкинского, ни заборного. Каждый текст вставлен на какой-то уровень иерархии, а его содержание, текст сам по себе вообще не важен. Религиозник неспособен воспринимать текст, видя и слыша не читаемое и декламируемое, а имя автора. Мало кто читал «Евгения Онегина»: читали священный текст, не литературу. Почти никто не уважал этот текст как литературу, религиозник не изучает его, он верит.

Если провести сравнительный анализ своих сочинений с классикой, религиозник насмешливо спросит: «а зачем сравнивать?» Он заранее решил, кто лучше, не сравнивая. Сравнивать он не будет, ибо результаты сравнения могут поколебать религиозную иерархию, царящую в его голове. Он настолько глуп, что не скрывает своей предвзятости, говорит «не надо сравнивать», не подозревая, что простодушно расписался в своей абсолютной некомпетентности.

Верующий вообще не желает сравнения «бога» и «великих» со «смертными». Он боится разума, зная или чувствуя – разум колеблет веру. Сравнивающего высмеивают, сказав насмешливо: «конечно! ты гений!», или отвернувшись с презрительной улыбкой.

Православно-исламский регион (в частности, СССР) породил множество людей, владеющих рядом языков, прочитавших тысячи книг, помнящих наизусть сотни страниц, пламенно любящих многих писателей – и при этом абсолютно не разбирающихся в литературе, в упор не видящих текста. Мысль о священности текста парадоксальным образом привела к тому, что текст не важен; важно только, кто автор.

Богослов или священник иногда умно рассуждает о частных вопросах. Со знанием дела рассказывает нечто, нам неведомое. Проводит сравнительный анализ одного сочинения «бога» с другим. Аргументированно разъясняет, почему некий Иван пишет лучше некоего Петра. Но не способен – и не хочет – сравнить «бога» и «великих» с остальными. Он служит церковной иерархии, подгоняя под неё реальность. Разум он использует, если это не вредит иерархии, вере, или, в данном случае, служит ей на пользу. Но разум в целом, разум независимый, ему опасен. Да и для всех верующих – разум признак «гордыни», нечто опасное, «от лукавого».

Знаменитые пушкинисты – Цявловский, Модзалевский, Тынянов, Благой – не учёные, а богословы, вроде Григория Назианзина и Фомы Аквинского. Биографии Пушкина и Низами – агиография, не наука. Гуманитарные науки и вузы в православно-исламском регионе не в чести, подменены богословием, духовной академией и семинарией.

«Что позволено Юпитеру, не позволено быку» – девиз гуманитарного богословия. Неважно, что написал и делал в жизни Пушкин-Низами, всё равно это хорошо; если так поступает другой – плохо. Религиозник может рассуждать очень умно, разбирая и ваше сочинение, и Пушкина. Но поменяйся местами ваша подпись и пушкинская, он заговорит совершенно иначе. Поэтому рассуждения верующего не стоят ровным счётом ничего.

То же и в моральном аспекте: поступок Пушкина, совершённый вами, может считаться подлым, но Пушкин подлецом не будет. Заложил эту аморальную традицию сам Пушкин, пиша, что если великий человек низок, мерзок, то всё же не так, как мы. Расистская мысль – и её восторженно повторяют религиозники.

Все мнимые достоинства религиозно-литературной системы на поверку оказываются злом.

Об отношении к тексту как к чему-то священному уже говорилось – на практике текст не важен, он поставлен на какой-то уровень церковной иерархии зависимо от автора, а не содержания.

Единобожие связывают с уважением к тексту, книге. Это миф. Уважение к книге культивировалось язычниками. Уровня грамотности Римской империи христианский Запад достиг лишь к началу XIXвека, православный регион ещё позже, благодаря коммунистам, мусульмане – ещё позже. О каком уважении к книге говорится, если самых невежественных людей в истории породило именно средневековье, золотое время для христианско-мусульманского духовенства? Монотеизм принёс идею одной священной Книги, пред коей всё остальное – ерунда или опасное вольнодумие. В исламской традиции монотеисты так и называются – «люди книги», «Писания», «ахль ал-Китаб». Именно в единственном числе. А интеллигенты, начиная с язычников – люди книг. Цель религиозника – обратить человечество в стадо, молящееся на священный текст. Для этого надо отвратить людей от сочинительства. Как говорили мусульмане, сжигая богатейшие библиотеки мира: «если эти книги повторяют Коран, они излишни; если нет – вредны». У христиан эти настроения смягчены, но те же – не забудем, что и христиане, придя к власти, начали с сожжения книг. Не случайно Лев Толстой обмолвился в разговоре с библиотекарем Фёдоровым: взять бы все книги и сжечь. Это слова литсвященника, «человека книги», а не книг, как интеллигента Фёдорова. Религиозника раздражает умножение числа сочинений, ему надобно одно, любимое, коему все поклонились бы. Самое фанатичное поклонение одной избранной книге демонстрируют мусульмане (Корану) – ну так самым нечитающим регионом является именно исламский мир. Восточные славяне стали одним из самых читающих народов благодаря советскому строю (а теперь перестают им быть). Франция уже семь – восемь веков входит в число наиболее пишущих и читающих стран, хотя религией литературу никогда не воспринимала.  

Уважение к писателю тоже миф. Религиозно-литературная система однозначна выигрышна только для автора-бога. Радоваться за него не стоит, ибо он бессовестно идеализируется как писатель и человек, притом в ущерб остальным авторам. Обожествление Пушкина привело к недооценке всей русской культуры, искажению её истории в угоду одной личности. Уже в девяностых один писатель, Третьяков, так и брякнул: «Не любить Пушкина – всё равно что не любить Родину». Словом, как шутила Яна Кандова, «Прошла зима, настало лето – / Спасибо Пушкину за это!» Столь же уродливая ситуация возникла у мусульман в связи с Низами.

Беда не только в том, что некто идеализируется, беда, что ради этого унижают других. Например, русских мужчин делают дикарями, что без Пушкина и влюбляться бы не умели. Это тактика всех священников и богословов: принижать человека для вящего величия бога. В ничтожном окружении легче выказать величие. 

Выигрывают и канонизированные авторы: перед ними искусственно принижаются остальные. Большинство писателей: шестёрки Системы, рабы божьи, слуги начальства, говорящие о себе опустив очи долу и о боге со святыми – воздымая очи горе. Содержание их произведений неважно, они ничтожны изначально, как заштатный дьячок-мулла ничтожен перед Библией-Кораном и опусами «отцов церкви». Они воспитаны в духе чинопочитания: «Не должно сметь своё нам мнение иметь». А дорвавшись до известности, молчалины сами внушают пастве: не должно сметь своё вам мнение иметь. Любовь к богу, уважение к святым-классикам становятся обязаловкой, признаком воцерковленности, легитимности священников и прихожан. Ещё подходящая фраза для религиозников из «Горя от ума»: «Что скажет княгиня Марья Алексевна!» Главное писателю-попу и прихожанину – что скажет начальство, кого назначит классиком, а кого отлучит от церкви.

Ещё миф – об «ответственности за слово», мол, религиозники внушают чувство ответственности, учат правдивости, прививают скромность, дабы начинающие больше работали над собой, или не писали вообще, коли плохо получается (а плохо ли получается, решать, разумеется, начальству). Это мнимое достоинство тоже претворилось в зло. Чувство ответственности выражается в том, что посягнувшего на «священных коров» спрашивают: «имеете ли вы право?» Спрашивается: справку надо получить, что имею право? Где выдаётся? Религиозники недовольно молчат, и видно, что им действительно хочется выдавать справки. Ответственность за слово сводится к тому, чтобы не сомневаться в церковной иерархии.

Религиозная (как правило, православно-исламская) литсистема обязует быть моралистом, внушает «чувство ответственности». Но эта литсистема наговорила глупостей и подлостей ничуть не меньше западных писателей. Религиозное представление об ответственности за слово не помешало Низами пропагандировать чадру и исламскую оккупацию, Карамзину – идеализировать самодержавие, Жуковскому – править Пушкина, Пушкину – считать вырезание поляков русским правительством внутренним делом славян и пенять Мицкевичу за сочувствие своему народу, Тютчеву – писать в том же духе, Гоголю – воспевать запорожцев, сжигающих польских детей и смеющихся над тонущими евреями, Достоевскому – призывать взять Константинополь, не считаясь ни с какими жертвами, Льву Толстому – изображать Наполеона безвольной марионеткой, а секс сатанистским занятием, Гумилёву – романтизировать первую мировую, Мережковскому – сравнивать Муссолини с Данте и Гитлера с Жанной д’Арк, Бунину – облить грязью русский народ времён Гражданской войны, Даниилу Андрееву и Ильину – считать Гитлера гуманнее Сталина, тому же Д. Андрееву – предлагать сделать всех животных дрессированными рабами на заводах и фабриках, Солженицыну – навесить на большевиков расстрел полсотни миллионов невинных людей, и половине писателей – радоваться распаду Союза, что означало смерть, рабство и нищету десятков миллионов людей. Чем эти авторы лучше Флобера и Анри Ренье, или Марциала и Мопассана?

Более того – религиозная литсистема, как и вообще религия, аморальна. Библейский бог спасает младенца Христа, но его не заботит гибель остальных новорожденных, ему это неинтересно. Таковы и литературные религиозники. Скажите, что Пушкин поступил некрасиво, трубя о победе над Керн, и они возразят: победы не было. Но это ещё хуже, значит, он её оклеветал, этак он выходит сволочью.  Религиозника это не беспокоит – автор-бог неподсуден.

Комично, что писателей призывает к правдивости литсистема, изначально построенная на лжи, двойных стандартах, на пресечении голоса разума. Именно в религиозной литсистеме писатель вынужден постоянно лгать, чтобы выжить, прибедняться, распинаясь пред «великими». Кандова формулировала это так: в религиозной литсистеме нельзя откровенно говорить, что ты думаешь о своих сочинениях, что ты думаешь о канонизированных сочинениях, и третье, главное – что ты думаешь о себе в сравнении с классиками. Александр Тарасов, современный революционер, рассказывает, как он боролся с брежневским правительством: «Очень легко и быстро всякий нормальный и развитый человек приходил к выводу, что существует противоречие между заявленной теорией и реальной общественной практикой. Дальше уже надо было делать вид, что ты этого противоречия не видишь, и больше на эту тему не думать, либо переходить к какой-то циничной позиции, встраиваться в Систему, исходя из того, что она насквозь лживая, либо человек уже становился как минимум пассивным оппозиционером» (интервью Всеволоду Сергееву). То же происходит в религиозно-литературном мире: очень легко и быстро нормальный и развитый человек делает вывод, что существуют двойные стандарты в оценивании писателей, а литературная иерархия искусственно навязывается литбогословами и совершенно условна, нелогична. Можно делать вид, что не заметил этого, и перестать об этом думать, либо стать циником, встраиваясь в Систему, либо – как минимум пассивным оппозиционером.

Начинающим писать внушается, что этого достоин не каждый, писать нужно поменьше, много зарабатывать этим – грех или почти грех. Популярен вопрос: имеете ли вы право писать? Хорошим тоном считается иронизировать: «сейчас все пишут». Но кто будет решать, кто имеет право писать? Религиозники вновь клонят к тому, чтобы выдавать справки. Подразумевается, чтобы выдавать их достойны именно религиозники. 

Скажут: человека нужно воспитывать так, чтоб он сам задавался вопросом, стоит ли ему писать. Это опасная для литературы чушь. При подобном воспитании руки опускаются у не худших авторов, а менее самоуверенных – но это разные люди. В результате пишут меньше, но не лучше. Меньше становится как плохих авторов, так и хороших. Литература беднеет.

Лев Толстой отлучён от церкви, но, по иронии судьбы, именно его конца желают религиозники всем писателям – отречься от своих сочинений и «уйти из дома», из интеллигенции, обратившись в простого раба божьего. Особенно жаждут этого священники в прямом смысле слова.

Это и есть конечная цель религиозной системы – свести литературу на нет. Для верующего человека творчество, фантазирование – состязание с богом, процесс письма – соревнование со священным текстом, Библией-Кораном или Пушкином-Низами. Человек – тварь дрожащая, человечество – паства, стадо, ведомое пастухами, Моисеем, Христом и Мухаммадом (или Пушкиным с Низами). Пишущему исподволь внушается: писать, творить – грех, «тварь дрожащая» права не имеет. А если вы писать не бросили и пробились в классики, вас используют в своих целях – идеализировав, давят прочих вашим авторитетом, вопрошая с подковыркою: имеете ли право дерзать после великого?

В Римской империи христианство распространялось невежественными людьми, враждебными культуре, в которой они видели «суету сует», мишуру. Образованность, красноречивость, «мудрствование» их раздражали, будучи присущи их противникам. Грубость лексикона, косноязычность они ставили себе в заслугу, как признак честности, искренности. Ислам распространяли ещё более дикие люди (начиная с его неграмотного основателя). Это настроение поныне бытует в религиозной литсистеме (среди многих атеистов тоже) православно-исламского региона – писатель должен писать поменьше, попроще, не блистать красноречием, быть поскромнее, меньше зарабатывать, стыдиться своего занятия; словом, он не должен быть вообще.

Только в религиозной литсистеме можно столкнуться с дикими случаями, когда писателя критикуют за то, что он слишком хорошо пишет, прямо требуют быть поплоше. Пиша эту статью, следил за дискуссией писателя и теоретика литературы Игоря Белисова с литератором православной ориентации. Что вы так красиво говорите, пенял тот Белисову, проще давайте! Пришлось вмешаться и напомнить, что писатель на то и писатель, чтоб красиво говорить…

Любой человек признает ненормальным спортивного судью, ругающего боксёра за силу и быстроту ударов. Но литрелигиозники ненормальными  себя не считают, напротив, - гордятся собой.

Религиозник от литературы может считать себя преемником классиков древности. Может не верить в бога, считать себя свободным от Библии с Кораном. Но выдаёт себя с головой, говоря о литературе. Родословную свою он ведёт от средневековых дикарей.

Религиозное восприятие литературы сделало словесность мусульман самой бесталанной и заштампованной в мире. Держало русскую литературу в зачаточной форме до восемнадцатого века, пока на Россию не дохнуло Западом. На полвека предало забвению Серебряный век, почти полностью освободившийся от религиозной психологии, давший за краткую свою историю половину русских классиков, взамен кормя читателя переизданиями «Вечеров на хуторе близ Диканьки» и лицейских стихов Пушкина. Привело к недооценке, извращению или полузабвению лучших представителей своего же, православно-исламского региона – Хагани, Насими, Лермонтова, Белого. Ни один классик в остальном мире не подвергался столь лютой казни, как Насими, и столь целенаправленной травле и принижению, как Лермонтов. Религиозники опозорили левое, революционное движение, пиша под видом коммунистов в простецком стиле. Литсвященники советского времени, на пару с чиновничеством, внушали людям, что коммунист – монах в миру, бесполый, асексуальный, нечто постное, унылое,  и отвратили от левого движения большинство молодёжи.

Религиозная литсистема губит литературную критику: критик говорит не столько о самой литературе – стиле, композиции, приёмах повествования – сколько о характере персонажей, что они делали плохо и что хорошо, в чём прав Онегин, в чём – Печорин. Эстетика подменяется этикой (как правило, библейско-коранической).

Религиозная литсистема настолько тоталитарна, что следит даже за голосом, интонацией говорящего о литературе. Имена классиков, особенно автора-бога, нужно произносить с лакейской ноткой в голосе, раболепно. Слыша свободный голос, религиозник хмурится.

Религиозная литсистема – единственная, использующая репрессивный аппарат. Инакомыслящий выставляется безнравственным, преступником, считается нормальным препятствовать его публикациям. Религиозная литсистема – единственная, построенная на лжи. Раздувается миф о любви народа к автору-богу; литературная иерархия выставляется народной, хотя его мнения никто не спрашивает. 

Религиозная психология, в частности литературная, настолько ядовита, заразительна и живуча, что восстающие против обычно остаются её представителями. Восставший – иноверец, то есть тоже верующий. Оппозиция создаёт свою церковь, и ведётся борьба между церквами. Этим кончили Лев Толстой и большинство советских диссидентов, будь то Горенштейн или шестидесятники. Бунтовщик уподобляется протопопу Аввакуму и боярыне Морозовой: таким же мракобесам, что их гонители. 

Можно быть верующим. Но желательно – не в литературе...

Просмотров: 2024

Комментарии к статье:

Добавить Ваш комментарий: