Мои родители

Мои родители. 1946 год

Заканчивая свои воспоминания о нашей жизни в Лагодехи, я просто не могу не рассказать подробнее о моих родителях:  Лапкине  Андрее Васильевиче и Лапкиной Антонине Георгиевне.  Без них не было бы меня и моей сестры; не было бы и Лагодехи в моей жизни; без них у меня не было бы  и этой неизбывной ностальгии  по нему, грузинскому городку моего детства.

Родители  были очень радушными, гостеприимными,  приветливыми людьми. Почти всегда, когда я прибегал домой после наших уличных игр,  у нас дома кто-нибудь гостил:  мамины подруги – жены офицеров - или местные женщины, с которыми она легко сходилась. К отцу любили захаживать сослуживцы, такие же, в недавнем прошлом, боевые офицеры, как и он. Тем для разговоров у моих родителей с их друзьями  хватало. Трудностей войны и послевоенной неустроенности  «хлебнули» все,  и болезненные точки у всех были  в общем – то схожие  и понятные: служба, семья, дети, быт…

Моя мама, Аникина Антонина Георгиевна,  родилась в Рыбном, в 1923 году. Отец ее, Георгий Иванович Аникин, мой дед, которого я никогда не видел, был слесарем по ремонту паровозов, мать, моя бабушка  Маня - Мария Григорьевна Филина, - домохозяйкой; кроме моей мамы у ее родителей было еще две дочери – Валентина (тетя Валя) и Раиса (тетя Рая) и сын – Николай (дядя Коля).  Мама в 1940 году закончила 10 классов школы,  в 1941 году – курсы медсестер в Рязанском медучилище и поступила на работу в райздравотдел.  Когда началась война, многие организации, в том числе, и ее, были эвакуированы за 40 километров, в лесной поселок Шехмино, что за Окой. Ей, восемнадцатилетней девчонке, как и многим другим работающим, приходилось ежедневно добираться до работы и обратно "как повезет": когда на попутках, когда на подводах, а когда и пешком.  Наш рабочий поселок  Рыбное бомбили (он был в то время  крупным железнодорожным  узлом), к счастью, без особо сильных разрушений.  Такая жизнь у моей мамы продолжалась до 1943 года, пока не завершилась  эвакуация.

После войны мама  вышла  замуж за моего отца, оставила работу  и  до остатка  посвятила себя семье. Безо всяких колебаний, без сожаления  она «переквалифицировалась» в  обычную  домохозяйку, следуя за отцом, куда бы ни забрасывала его служба.

Я уже писал, что она прекрасно  вышивала и шила. Все уголки нашего жилища, шкатулочки и полки, один из ящиков комода, были заполнены

С соседями во дворе нашего дома в Лагодехи

разноцветными пучками и большими катушками с  простыми,  шелковыми и еще какими-то нитками. Все они были  запечатаны фабричными наклейками с красивым, романтическим  словом  «Мулине». Помню разговоры о вышивке «гладью» и «крестиком», в разговорах мелькали слова «канва», «выкройка», «крепдешин», какой-то совершенно сумасшедший «крепжоржет», «отрез»…

Мама  замечательно готовила. Она  быстро освоила кавказскую кухню, и на нашем столе часто можно было видеть  лобио, чахохбили, суп харчо,  хинкали. Очень любили мы  хачапури. Так что  на нашем столе рядом с привычными борщами, супами, гречкой и пшенкой всегда соседствовало что-нибудь из грузинской кухни. Умение готовить грузинские блюда и их качество приводили в восхищение даже ее знакомых из местных. Кроме того, мама стала мастерицей в приготовлении венгерского  гуляша и  румынской  мамалыги,  она научилась их готовить, когда отец после войны служил  в Румынии. А ее домашние пироги и пирожки, плюшки-ватрушки, пышки, печенья «из мясорубки», как мы их называли!  Торт «Наполеон» - о, это было нечто! Мама пекла его нечасто,  обычно на дни рождения и на Новый год.  Мы с сестренкой в такой день усаживались за стол, за которым чудодействовала мама, и, как голодные волчата, не сводили с нее глаз,  следя за каждым движением ее рук. Кульминацией этого волнующего процесса было намазывание крема на коржи. Мы знали:  как бы тщательно мама не выскребала крем из большой эмалированной миски, на дне обязательно что-нибудь да останется. А мама только делала вид, что старается до минимума свести остатки божественной сладости.  Дно едва начинало виднеться, как она отставляла миску в сторону, и та моментально переходила   в наши нетерпеливые руки.  Остатки крема   уничтожались   молниеносно:  деревянными ложками,  а то и просто  пальцами. «Гоголь-моголь», которым мама кормила нас, как и рыбьим жиром, едва ли не ежедневно, не шел, конечно, ни в какое сравнение с кремом. Яичная болтушка с сахаром нам давалась «для пользы», а крем был чистейшей воды наслаждением.

Особо хочу сказать, что у мамы была феноменальная память на рецептуру  разных блюд – в соединении с абсолютной свободой в их приготовлении.  Она только в первый раз, знакомясь с описанием блюда, брала в руки кулинарную книгу или записанные на отдельных бумажках и в тетрадке  рецепты, а в дальнейшем делала все «на глаз», на ощупь, на вкус, полагаясь на свое особое чутье, внося какие-то свои изменения, не ошибаясь при этом ни в пропорциях, ни в конечном качестве. Еще более удивительной была ее способность приготовить еду буквально из ничего, что тоже иногда случалось.

Когда мы вернулись в Рыбное, мама еще несколько лет «сидела» с нами, а потом, когда мы подросли, она, соскучившись по делу, устроилась на работу; сначала – секретарем в райотдел милиции, потом в административно – хозяйственный отдел Всесоюзного НИИ пчеловодства, который в 1956 году был переведен из Подмосковья к нам, во вновь построенный для него корпус. Расположили институт на месте большого, бывшего раньше помещичьим  парка с вековыми липами и вязами, которые со временем, совсем состарившись,   были вырублены. Проработала мама там до самой пенсии. Умерла она в январе 1997 года, очень быстро и, как всегда это бывает, неожиданно.

Отец, Андрей Васильевич Лапкин, родился в 1913 году, тоже в Рыбном, в семье железнодорожника Василия Андреевича Лапкина, моего деда

Это грибок-штопальница моей мамы

Андрея   Васильевича. Я проследил родовые корни по линии отца, так там все были «Андреи Васильевичи» и "Василии Андреевичи", традиция давать мальчикам имена дедушек, в нашем роду,  понял я, строго соблюдалась. После  школы отец закончил железнодорожный техникум в Муроме. Женился в 21 год, не на моей маме, - мама у него была второй. От первого брака у него родился сын Юлий, с которым мы сильно дружили, несмотря на то, что он был старше меня на 15 лет.

Срочную отец служил  в железнодорожных войсках на Дальнем Востоке. Отслужив, устроился  инженером  на железнодорожный узел в  Рыбное, здесь в марте 1939 года стал секретарем  узлового комитета комсомола,  в октябре того же года был избран секретарем райкома ВЛКСМ и с этой должности, как началась война, ушел на фронт. Война помешала ему закончить обучение в  институте инженеров  железнодорожного транспорта, где он был на заочном.

Будучи секретарем райкома комсомола, организовал помощь матери Сергея Есенина, Татьяне Федоровне. В те годы Есенин был под негласным запретом,  и инициатива отца могла ему многого стоить. Но порядочные и умные, все понимающие люди были и тогда – местное партийное руководства сделало вид, что ничего не замечает, и с молчаливого согласия "старших товарищей" бригада комсомольцев быстренько привела в порядок усадьбу родителей поэта, пострадавшую от пожара 1925 года. Избушка, баня, амбар, которые до сих пор  стоят на территории усадьбы Есениных, были воссозданы в 1940 году руками тогдашних комсомольцев, и, что меня, как художника-реставратора, поражает до сих пор, -  с учетом необходимых реставрационных требований.

Среди комсомольцев организации, руководимой отцом, была   Дарья Матвеевна Гармаш,  имя которой тогда прочно прописалось во всех учебниках истории СССР, - организатор женской тракторной бригады в годы войны. У меня хранится копия военного номера «Комсомольской правды» (не узнал, к сожалению,  за какой год), в котором  в котором он, обрадованный трудовыми успехами своей бывшей комсомолки, пишет о достижениях на поле брани: "...нам удалось освободить от вражеской нечисти ряд населенных пунктов, в том числе один городок на Дону. Был я в освобожденном городке. Тяжело вспомнить об этом посещении: город местами превращен в сплошные груды развалин. А как издевались немцы над мирными жителями! Они расстреляли без всякого на то повода не один десяток престарелых людей и ребят..." И: "Сейчас надвигается ночь. Над донскими холмами, над окопами - тишина, грозная пороховая тишина сулит что-то новое, тревожное. Только что пропел зуммер. Получен приказ:с рассветом подразделение перейдет в наступление и овладеет высотой 176.7. Задача тяжелая, но выполнимая. Мы пройдем сквозь огонь, но мы победим. Победим потому, что хотим жить".  Так я узнал, что мой отец неплохо владел еще и пером.

На фронт он ушел в июле 1941 года. Воевал артиллеристом под Москвой, под Солнечногорском его тяжело ранило. После ранения отправили на учебу  в Высший  Военно - Педагогический институт Красной Армии  в Калинине, оттуда  - в Ташкент,  и в марте 1942 года – снова на фронт.  Под Серафимовичем получил очередное ранение, опять госпиталь, и опять фронт, в третий уже раз, на этот раз в Сталинград.    В городе, носившем имя Сталина, его ранили в четвертый раз. И снова ставшая для него привычной карусель военной судьбы: госпиталь, лечение, выздоровление, фронт.  Сражался на Курской дуге, форсировал Днепр.

Верхний ряд: я и сестра Таня; нижний -  Вовка Букин

Про Днепр он мне рассказывал. 

Отуц  плыл на правый берег, держась за повод своей лошади Пульки.  Один из снарядов разорвался рядом с лошадью, со стороны противоположной той, с какой плыл отец.  От лошади ничего не осталось, ее разнесло в клочья, и не будь ее, отец был бы убит. Она, Пулька, спасла отца, прикрыла его своим телом. Отца сильно контузило, он начал тонуть, и теряя сознание, вдруг услышал – очень четко, очень ясно – голос отчаянно звавшего его  сына Юлика.  Это придало ему силы, он таки добрался до берега и по-настоящему пришел в себя  только у кромки воды.

В составе 1-го, 2-го и 3-го  Украинских фронтов мой отец прошел Украину и Европу, конец войны застал его в австрийском городе Грац. После демобилизации, в конце 50-х  -  60-х годов, отец работал инструктором отдела пропаганды  Рыбновского  РК КПСС, выезжая в колхозы... на обычной крестьянской телеге,  запряженной  неторопливой лошадкой. Часто брал с собой меня, по дороге рассказывал, учил меня разным премудростям, знакомил с людьми и краем. В предпенсионные годы вернулся на родной ему железнодорожный узел – на тот самый, с которого начинал свою рабочую жизнь  - и оттуда вышел, как говорят, «на заслуженный отдых».

Отца не стало в августе 1980 года, ему было совсем мало, всего каких-то 67. В прошлом году я тихо, без речей и тостов, отметил столетие со дня его рождения.

Я часто думаю об отце, вспоминаю его. С возрастом обратил внимание, что  практически  на всех коллективных фотографиях - и  довоенного, и военного, и послевоенного времени -  он находится в  самой гуще окружающих его людей и  почти  всегда - в  центре. Почему, думал я, почему к нему тянулись люди? И ответил сам себе: он был привлекателен своим умением общаться, богатством своей натуры.  Он хорошо рисовал, обладал  каллиграфическим почерком, играл  в футбол, любил петь,  был человеком  очень подвижным, не давил своим авторитетом и должностью,  прислушивался к мнению других, любил и уважал людей, умел им прощать обиды и ошибки. Особенно ценил людей слова,  умеющих думать своей головой, что свойственно далеко не всем, не говоря уже о тех, кто занимал, как мой отец, начальственные должности. В особом почете у него были мастера «золотые руки», то есть  те, кто умел что-нибудь хорошо делать собственными руками, таких он едва не боготворил.  Все эти качества оказались задействованными и обязательными в его работе с людьми, они и привели его к ней, к этой работе - секретаря райкома комсомола, пропагандиста, политрука.   Вся жизнь отца была посвящена работе с людьми, и это было не простое «функционирование», это было для него живое  дело, потребность в котором он ощущал изнутри, как людям свойственно, например, ощущать потребность  в воде и в хлебе. Он искусно пользовался умением найти правильные слова в нужный момент, и  мне самому  пришлось  не раз испытать на себе силу его влияния, ощутить силу отцовского слова и оценить все тонкости владения  им разными  инструментами убеждения.

Наши посиделки

К нам часто приходили гости. Со временем это превратилось в традицию. Гостями  были в основном семьи офицеров, служивших в нашей части, иногда приезжали из других частей.

Мой малый возраст не  позволил мне запомнить все фамилии.  «Пофамильно», внешне  и по разговорам родителей помню  три семьи: Зинченко -  дядю Петю (жену не помню),  Букины – дядя Женя, тетя Дина и их сын Вовка, родившийся в Лагодехи; Портные -  дядя Леня и тетя, кажется, Зина.

К нам приехала мамина сестра Валя с дочерью Наташей. Лагодехи, 1955 год

Собирались  по праздничным дням, на дни  рождения и, реже,  на выходные. Встречи проходили весело,  много шутили, смеялись,  пели песни  из кинофильмов, фронтовые и те, что крутили по радио. Любимыми у отца были «Когда я на почте служил ямщиком», народная песня,  и «Давай, закурим», фронтовая.

После «пели» так и напрашивается созвучное «пили». Конечно, пили. Но я не помню, чтобы кто-нибудь  на этих посиделках напивался. Я и сестра очень боялись пьяных, мама же не выносила их на дух.  Конечно, нельзя сказать, что  вечера проходили совсем всухую, под чай с компотом. Офицеры, в том числе, и отец, могли себе «позволить», в связи с чем, бывали и  «недопонимания», и упреки со стороны жен, но никогда эти встречи не перерастали в банальную пьянку или  в  скандалы. Желание просто "посидеть и выпить", как повод собраться за столом, отсутствовало напрочь. Это я помню и по своим ощущениям, и по маминым рассказам. Мама, вспоминая лагодехское прошлое, никогда об этом не говорила и не жаловалась, что кто-то и когда-то хватил лишку.  

Такое отношение  к алкоголю увешанных орденами мужчин, прошедших ад войны и потерявших на фронте многих друзей-товарищей, получавших к тому же каждый день свои фронтовые сто грамм,  может показаться странным – как же так, без пристрастия? Не берусь объяснять, могу только сказать, что отец и его друзья-фронтовики  были, с одной стороны,  совершенно  обычными людьми, но, с другой,  заметно олтличались от тех, кто не воевал. Они видели на войне все самое отвратительное и страшное, и при этом, не потеряли в себе Человека. Напротив, война как бы проявила, обострила  их лучшие душевные качества:  доброту, бескорыстие,  дружелюбие.  Война научила их  разбираться в людях, быстро определять фальшь и искренность, не лукавить, говорить  правду в глаза, и, при этом, что, может быть особенно важно, никогда не терять собственного достоинства. И понятие офицерской чести для них было не пустым словом.

Посиделки взрослых нам, детям, очень нравились. В том числе и из-за того, что взрослые не отмахивались от нас, и мы участвовали в их встречах почти на равных. Они, - дяди, увешанные наградами, и их жены, серьезные и строгие в повседневной жизни  тети, - вели себя как дети.  Разыгрывали  какие – то сценки, показывали фокусы; рассказывали анекдоты, в которых мы ничего не смыслили, но хохотали вместе с ними. Помню фокус с носовым платком и исчезающей монетой. Популярным номером, неизменно вызывавшим восторг детворы, было яйцо с балансирующими на нем  вилками. Куриное яйцо устанавливали на горлышко бутылки, четыре вилки соединяли зубьями, вставляли между зубьями спичку,  спичку как-то прилаживали на яйцо. Вся эта конструкция держалась на кончике яйца, что было само по себе удивительно, и, кроме того, что просто поразительно, непонятным образом вращалась. Проводили конкурс на самые красивые кольца дыма из папиросы. Некоторые «умельцы» творили чудеса, пропуская по нескольку колец, одно через другое, или составляли даже какие - то фигуры из них в

Моя сестра Таня. Лагодехи, 1953 год

воздухе. Хорошо помню висящую перед глазами «восьмерку» из двух дымных колец.

Вспоминали недавно виденные фильмы, обсуждали их, изображали героев и  наиболее понравившиеся эпизоды. В общем, ничего необычного, просто весело и все, а  между тем, прошло всего каких–то восемь-десять лет, как  закончилась война. В силу моего возраста невозможно было осознать, как такое может быть: люди пережили настолько ужасную войну, что она  должна была бы выжечь в них все человеческое, а они вели себя так, будто в их жизни никогда и не было этой войны. 

Конечно, о войне было много воспоминаний. К моему разочарованию,  почти не велось разговоров  о битвах и сражениях, преобладали  рассказы об ушедших друзьях, отчего взрослые переставали веселиться,  грустнели, и  мы,  маленькие, почувствовав перемену в атмосфере вечера, потихоньку отправлялись  в другую комнату, к своим детским, уже не таким интересным,  занятиям.

Последний  Новый год в Лагодехи мы встречали  31 декабря 1955 года. Весь день у нас ушел на елку.  Почти все «наряды» для зеленой красавицы делались нами самими.  Из белой бумаги, например,  вырезали снежинки. Всем известен этот нехитрый способ, благополучно доживший до нашего времени.  Из картона мастерили  плоские  игрушки.  Для этого рисовали на картоне нужную фигурку  (чаще – животных),  и вырезали ее по контуру. Для придания игрушке плотности и массивности склеивали между собой две заготовки, вкладывая вовнутрь комочек ваты для придания ей объема, и выкрашивали  их с двух сторон серебряной или золотистой краской.  Золотые рыбки, серебряные  медведи и зайцы были постоянными обитателями наших новогодних елок. Делали украшения  и из обычной ваты. Придавали  ей форму  морковки, свеклы, яблока, груши и  пропитывали для прочности   клеем. Когда клей высыхал,  выкрашивали в нужный цвет. Были настоящие мастера этого дела, они ухитрялись из ваты делать даже Снегурочку и Деда Мороза.

Отец на рыбалке на одном из лагодехских озер

Популярны были  стеклянные бусы. Состояли они из довольно крупных бусин, маленьких стеклянных шариков и стеклянных трубочек. Все это покупалось, а потом, дома, мы нанизывали эти детали на нитки. Любил я изготавливать   гирлянды из цветной бумаги. Выпускалось несколько цветов бумаги для гирлянд, все остальное – рисунок узора, длина,- зависели от фантазии и терпения «автора». Гирлянды набрасывали на елку, развешивали по стенам и на окна. Под  потолком развешивали   разноцветные флажки. Вырезали их из  альбомной бумаги, выкрашивали  разными красками и нанизывали на нитку – гирлянда готова. 

 В те годы в лагодехских магазинах  продавалось также много целлулоидных  елочных украшений (фигурки гусей,  лебедей, уток, собачек, кошек).Из заводских игрушек наибольшей популярностью пользовались стеклянные шары, присыпанные блестками. Они водились в каждом доме, и были, между прочим, неплохим подарком.  Мы, детвора, хвастались ими друг перед другом. Мне очень нравились шары – «фонарики»; за счет довольно сложной формы их блеск как бы концентрировался внутри шара и исходил из вогнутой его стороны таинственным свечением.  Сильное впечатление производило украшение, напоминающее в сложенном виде бумажный веер. Это так называемый «китайский фонарик».  На самом деле он всего лишь был похож на веер.  Когда его раскрывали, как бы выворачивая наизнанку, он превращался  в яркий многоцветный  бумажный шар, состоящий из множества ажурных ячеек. Мы долго искали ему место, пока,  наконец, ни пристроили на оконную гардину. Был еще бумажный серпантин.  Мы любили бросать его вверх и смотреть, как он,   раскручиваясь и струясь в воздухе, падает на пол или,  зацепившись за ветви елки,  повисает  на них пружинящимися цветными завитками.

Завершающим этапом в украшении елки были «снег» и свечки. С первым элементарно:  клочки ваты набрасывали  на дерево, а   свечки были настоящие, восковые, с фитильком. И зажигались спичками. Как - то не думалось о том, что это опасно, ведь уже многие годы люди именно

Наше последнее фото в Лагодехи. 1.01.1956 г.

так украшали свои новогодние елки, ведь  никакая электрическая  гирлянда не могла соперничать  с живым пламенем свечи. Гирлянды электрические были, но достаточно примитивные, с выкрашенными гуашью или масляными красками лампочками от карманного фонаря. Но у нас их не было, да и не могло быть, поскольку мой отец, как и я теперь, предпочитал максимум естественности во всем.  Так вот  свечки, вставленные в специальные  «чашечки» с прищепками, были закреплены на ветках ели, и ждали главного: когда их зажгут, чтобы своей недолгой жизнью доставить радость людям.

Развешивали на елке  обязательно  и «живые»  украшения, в этом был момент какой- то особенной торжественности; получить такой подарок с елки означало своеобразное признание заслуг; мандарины, конфеты,  грецкие  орехи,  завернутые в  фольгу – это все размещалось на елке с особой тщательностью.  В общем, все было замечательно и предпразднично. Но в том нашем послевоенном детстве не часто приходилось видеть такую штуку как  шоколадные конфеты. Они продавались, но стоили дорого, их покупали в особых случаях, и Новый год был именно таким случаем. Разумеется, их нам не давали, они все до одной развешивались  на елке  и выдавались детям за спетую песенку, танец или продекламированный стишок.

И я не устоял. Бес шептал мне на ухо, и я, одурманенный видом конфет и вкрадливыми увещеваниями сатаны,  решился на хитрость, проявив при этом изобретательность. В общей суете как- то так получилось, что мама, поручив мне развесить на елке эти самые конфеты, занялась с Танькой какими-то делами. Оставшись бесконтрольным, я быстренько съел несколько конфет, а в каждый опустевший фантик  завернул кусочек  хлебного мякиша, стараясь придать ему  форму конфеты, и развесил эти "конфеты"  на елке. Поступок мой  оставался незамеченным до тех пор, пока не начались  детские конкурсы, и кто - то из победителей под восторженные аплодисменты публики не принялся снимать с елки свой шоколадный приз.

Когда  сияющий   «победитель"   развернул фантик,  лицо его приняло озадаченный вид, подобное выражение приняли лица гостей и моих родителей. Ребенка успокоили и, как компенсация за неудачу, выдали вторую конфету – с тем же результатом. Тут все  поняли, чьих это рук дело, поскольку мама, желая похвалить меня, перед началом вечера успела рассказать гостям, какой я молодец – самостоятельно нарядил елку. Мне стало страшно  стыдно, но гости были все свои,  никто  не обиделся, даже перевели это в шутку, объявив  удачным  новогодним розыгрышем, и от души  посмеялись. Тем более, что оставшихся  конфет хватило всем.

Я с сестрой Таней на лавочке в любимом сквере Лагодехи. 1953 год

Уже был подписан приказ об увольнении  отца в запас, всё было готово к нашему отъезду,  и  все разговоры вертелись  вокруг возвращения домой, в  Рыбное, в настоящую зиму.

Зима 1955-56 годов, как и многие зимы  в Лагодехи, выдалась бесснежной, мы мечтали о снегопадах, о сугробах,  и мама, наверное, чтобы подготовить нас к отъезду, говорила, что в Рыбном нас ждут санки и лыжи, и много-много настоящего пушистого снега.  Не помню, чтобы я сильно скучал по нашему российскому дому.  Лагодехи  для меня  давно стал  родным и привычным, но разговоры о  русской зиме, предстоящая смена впечатлений, скорые встречи с родственниками настроили меня и сестру на возвращение.

Ближе к полуночи  решили выключить свет и зажечь свечи на елке, чтобы в полной мере ощутить атмосферу праздничной  ночи.  Елка стояла у торцевой стены, перед окном, выходящим в соседский сад. Спиной к елке, во главе стола, сидел отец. Окно было открыто - мороза  на улице не было, а в доме  было сильно  натоплено. Зажгли свечи, погасили свет, волшебство всеми любимого праздника разлилось по комнате ароматом хвои, свечного воска, дрожащим, «самоцветным» сверканием стеклянных бус и шаров, завораживающим мерцанием огоньков свечей, и от этого – неверными, шевелящимися тенями на стенах. Все сидели умиротворенные новогодней атмосферой, негромко перебрасываясь словами  в  таинственном  полумраке наряженной комнаты…  И вдруг, вдруг, -  елка вспыхнула! Никто так и не понял, почему язычок пламени перекинулся на елку: то ли  под влиянием подтаявшей и от того наклонившейся  свечки, то ли от дунувшего из окна  ветерка лизнул вату-снежинку, то ли воспламенился нагретый жаром свечи  целлулоидный лебедь-украшение...

В несколько секунд наша зеленая красавица превратилась в гигантскую свечу:  в полыхающий до потолка столб жадного, стремительного пламени. 

Все онемели. Кроме отца.  Он  схватил горящее дерево и  выбросил его в раскрытое окно, прямо в сад к соседям, потеряв при этом часть своей  когда - то шикарной шевелюры и получив ожоги рук и лица. К счастью,  несильно. Мама обработала ожоги холодным мацони, все быстро прибрались после неожиданного происшествия, и мы  продолжили встречу  праздника уже без елки, но впечатлений от этого не убавилось, а даже – наоборот, этот последний Новый Год в Лагодехи приобрел особую окраску, оставшись на всю жизнь  в памяти.

Следующим утром, 1 января 1956 года,  мы пошли  с семьей Букиных гулять по городу -  прощаться с Лагодехи. Зашли в любимый сквер, где напоследок сфотографировались: взрослые – трезвые и довольные, мы, дети, – веселые и счастливые, не подозревавщие, что мы сейчас потеряем навсегда… Есть фотография, где мы всей семьей сняты на нашей любимой скамеечке в нашем любимом скверике в центре Лагодехи,    – последнее свидетельство нашего пребывания в короткой сказке среди кавказских гор.  Взрослые понимали, что мы в этот миг прощаемся с Лагодехи, для нас же, детишек, это была обычная прогулка, хотя и с каким-то непривычным настроением. Это сейчас, взрослым, я понимаю, что тогда в скверике, где еще на моей памяти стоял бетонный Сталин, истекали последние  часы моего лагодехского счастья.  

Просторы моей рязанской родины

Подходило к концу время моей  детской сказки, имя которой было «Лагодехи».

Ровно через неделю, 8 января 1956 года, служебный «Виллис», на котором отец  ездил по военным надобностям, а также   на рыбалку, иногда беря с собой маму, меня и сестру,  вез нас в Тбилиси. Я снова сидел у отца на коленях,  но на этот раз машина везла нас не на лагодехские озера, а на тбилисский  вокзал, к поезду Тбилиси-Москва.

Поезд до Рыбного добирался несколько дней и ночей.   Жизнь на русской родине со временем наладилась, мысли   о Лагодехи были вытеснены новыми  ощущеними и увлечениями.   Однако Лагодехи не отпускал нас. Все эти долгие годы и десятилетия мы мечтали о возвращении. Нам так хотелось снова побывать у подножья  гор, увидеть  снежные вершины, побродить по заповеднику, посидеть в нашем скверике. В Лагодехи оставались друзья, мы  с ними долго еще переписывались, берегли наши связи, надеясь, что не в этот, так в следующий отпуск свидимся… Не пришлось.

Время шло, затем бежало, потом мчалось,  а мечта так и осталась мечтой. Нет больше ни тех людей, ни того Лагодехи.

Несколько лет назад я вдруг понял, что ведь можно увидеть место моего детства на спутниковой карте.  Я бросился к компьютеру, нашел карты и – через минуту увидел его:  мой Лагодехи! Смотрю и не вижу ничего, как часто бывает: смотришь, и не видишь. И – вдруг, как пелена с глаз! Вот же он, стадион, вот строения воинской  части, вот  - здание гауптвахты с Военторгом!  Все так же, как и тогда, на тех же самых местах, те же улицы, тот же сквер.  А вот и наш дом… Тогда, на карте, кажется, 2009

Лагодехи остался жить в моей душе  светлым уголком

года,  дом наш  еще был цел, такой же длинный, и даже – под крышей, может быть, той же самой. И как же захотелось прикоснуться к его стенам, зайти внутрь,  заглянуть в окна.  Цел был и двор, и соседский дом с садом. Из поисковика узнал, что в Лагодехи долгое время продолжали стоять наши части, в которых служили, в том числе, и офицеры-выпускники Рязанского училища ВДВ.

Только время уже стало другим, с другими людьми и  другими отношениями. Если бы знать раньше! Нашел бы возможность побывать там, и не раз…  А теперь…  Давно тянет за душу Геннадий  Шпаликов:

« По несчастью или к счастью/ Истина  проста:/ Никогда не возвращайся/ В прежние места/ Даже если пепелище/Выглядит вполне/ Не найти того, что ищем, ни тебе, ни мне...»

А сердце рвется и рвется.

Я уже писал о том, какое значение для меня имеет этот городок. Но хочется еще и еще повторять слова благодарности Божьему провидению, судьбе, что он, Лагодехи, был в моей жизни. Буду благодарить от себя,  от лица отца и матери, от имени моей сестры. Их уже нет. Но я знаю, они рады, и там, в своей теперешней жизни, слышат меня и, соглашаясь, кивают головами, и довольно улыбаются моим словам о том, что было в моей и их жизни на земле такое место – Лагодехи.

Вот и все, наверное, что смог я, вспоминая, рассказать о первых годах моей сознательной жизни, прошедшей «по несчастью или к счастью», в далеком и любимом горном крае.  Для меня, россиянина, Лагодехи  сегодня -  далекая земля,  чужая страна, заграница. Но для меня, человека с рязанских лугов, это, как и прежде,  родной и светлый  уголок моей души. Знаю, что отношение мое к этому месту на земле, пока я жив,  не изменится. 

Фото, кроме фото Лагодехи,  предоставлены автором статьи

Фото Лагодехи: Петр Згонников

Просмотров: 3558

Комментарии к статье:

Добавить Ваш комментарий: